Один день из жизни Михаила Ш.
Засыпал Шухов, вполне удоволенный. На дню у него
выдалось сегодня много удач: в карцер не
посадили, на Соцгородок бригаду не выгнали, в
обед он закосил кашу, бригадир хорошо закрыл
процентовку, стену Шухов клал весело, с
ножовкой на шмоне не попался, подработал вечером у
Цезаря и табачку купил. И не заболел, перемогся.
Прошел день, ничем не омраченный, почти счастливый.
Таких дней в его сроке от звонка до звонка
было три тысячи шестьсот пятьдесят три.
Из-за високосных годов - три дня лишних
набавлялось...
А. Солженицын.
«Один день Ивана Денисовича»
Каждое утро, кроме пятницы и субботы, Михаил Ш. встаёт, чистит зубы, завтракает и отправляется на работу. Сначала пешком, проходными дворами, с полчаса до остановки, а потом ещё минут пятнадцать на автобусе. Всё обычно, казалось бы. И сам Михаил, на первый взгляд, вполне обычный, даже импозантный мужчина, слегка за сорок, со вкусом одет. Умён, начитан, отличный собеседник. Обычен, да вот только одно «но» - Миша болен. Тяжело и, скорей всего, навсегда. Шизофренией. Вся жизнь наперекосяк: ни семьи, ни детей, ни профессии. Болезнь впервые проявилась в юности, и с тех пор, до приезда в Израиль, Миша почти всё время кочевал по больницам. В России домой редко отпускали.
Здесь же, у нас, лекарства понадёжней - крепко держат «в седле». Болезнь отступила, дала передых. Уже полгода, как не попадал в больницу. Но… Он вернётся туда. Как медик понимаю это лучше других.
А пока мы едем в сумасшедший дом. Он – на работу. Я – на экскурсию... Сейчас Миша здесь не лечится, а работает. Место называется Отделение трудотерапии при беэр-шевском центре душевного здоровья… Миша работает реабилитируемым.
…Эту систему придумали, как и все у нас, в Америке, правда, не от хорошей жизни. Раньше душевнобольных пожизненно содержали в больницах. С годами стационар дорожал, и власти, дабы сэкономить, затеяли реформу. Всех сколь-либо способных обслужить себя больных, согласно нововведениям, следовало выписать на волю. Но нетрудно представить: человек, ничего, кроме сумасшедшего дома, не видавший, никак не приспособлен к вольной жизни. Поэтому к свободе его решили приучать постепенно, через ту же трудотерапию. В Америке реформа провалилась. С треском. Выписанные больные в большинстве своём на воле не прижились и нынче бомжуют по городам и весям самой свободной страны.
Израильтяне же усердно адаптируют неудачный опыт старшего брата. И выписывают всех, кого можно, и трудом врачуют.
…Хорошо в сумасшедшем доме. Тихо, уютно, прибрано. Палисадники в цвету вдоль мощёных аллей. Невысокие корпуса отделений чем-то похожи на саркофаг четвёртого реактора ЧАЭС. Правда, веселенькие, светло-бежевые. Кругом разгуливают шизофреники: приветливые и агрессивные, весёлые и безразличные.
Посередине – площадь с фонтаном. Фонтан, вопреки надеждам депрессивных, неглубокий. Рядом с ним - кафе, магазины для «прихожан» - посетителей… Одна беда – мочой повсюду несёт и чем ближе к стене, тем сильней…
…Он (Михаил Ш.) вернётся cюда скоро, может, навсегда. То, о чём он сегодня расскажет, станет его повседневностью. Верить или нет – каждый решит сам для себя… Чем тут поможешь. Но тогда хоть выслушаеи сумасщедшего человека. Пока можно.
Работа
Работа, как любая другая, пять раз в неделю, с восьми до двенадцати. Собираем, клеим, шьём, пакуем. Жаль только, что платят мало…
Мало – это сто шекелей. В месяц. За ежедневную работу.
Что за работа? В разных комнатах по-разному. В основном пакуем. Укладываем одноразовые ложки.
Другие собирают наборы для «Эль-Аля» – пакетик: вилка, ножик, соль, перец. Да ты видел их тысячу раз в самолётах. Пакетик - он изначально склеенный, и разлепить его, чтоб наполнить, – адский труд.
Есть комната, где к шахматным фигурам бархатные лоскутки приклеивают, – казалось бы, что за работа, а знать нужно, к какой фигуре - какой лоскуток. Да и платят «шахматистам» по пятьдесят шекелей в месяц…
А я сейчас в лучшем нашем, элитном, отделении. Мозаикой занимаюсь. Есть у нас и художники, и чеканщики. Работа куда интересней, так вот, видишь, стольник заплатили. На этих постылых мне ложках я имел сто с полтиной…
Наказания
В одном отделе можно и припоздниться, и не вкалывать особенно – и ничего, пройдёт. А в других опоздал на несколько минут – десять шекелей из зарплаты вон. Не побрился – ещё десять шекелей минус, не принял душ – опять отымут десятку. Принюхиваются. А ты представить себе не можешь, когда плохо, когда задавлен этими лекарствами, помыться-побриться – это тяжкий труд. Я себе бороду отрастил, чтоб не бриться, сил нет… Вставать каждый день в семь утра тоже пытка. А бросить жалко, да и врачи говорят: режим, полезно… Если б вообще ничего не платили - бросил бы, конечно. Живу на сущие гроши, каждый шекель на учёте. С этой сотней я хоть что-то могу себе позволить…
Устроиться бы в другое место, где платят тот же минимум, да куда?! Кому мы нужны… Живём кто как может. Один, бывший адвокат, печёт дома оладьи и продаёт их здесь по пять шекелей штука. Кто-то купит пачку сигарет и потом торгует в розницу, по шекелю каждая. Ещё – купят бутылку колы, продают на разлив…
Но всё равно лучше так, чем опять в больницу.
Милосердие
Чего мочой-то несёт - нас несколько раз на день выгоняют из палат на прогулки, два-три часа каждая. И если тебе приспичило – твои проблемы. В туалет не пустят. Ведь медбрат в таком случае тебя должен сопроводить. А он отказывается, мол, перетерпите. Терпеть - не терпит никто, где стоят, там и срут и ссут, и спят там же, между говна. Какие прогулки – в жару, с лекарств! Еле на ногах держишься…
Душевные у нас медбратья. Подходит ко мне как-то один такой душевный перед сном.
Наш, «русский». Говорит: «Сейчас я сделаю тебе укол. Ты от него ночью обоссышься. Но учти: я тебя мыть не буду». Так и было. После сопрел весь, долго маялся…
В «буйных»…
Голодно в «буйных». Если привозят еду (курицу, например) - её сначала персонал разбирает. Остатки «выбрасывают» больным. На всех не хватает. Кто посильней, подходит к слабым, отбирает. Если тот сопротивляется – бьют. Здесь же, на месте. И потом тоже изобьют. Для профилактики.
А эти... персонал. Стоят, смотрят… Они в наши дела не вмешиваются. Хотя когда как. Однажды я в «открытом» лежал, к нам сбежал какой-то дедок из «буйного». Увидал телегу с едой – подскочил, начал всё подряд надкусывать… Весь обед нам перепортил. А дедок хиленький. Я взял его аккуратно под руки, пытаюсь оттащить от еды – не даётся. Сёстры увидали, позвали санитаров. Меня же и скрутили, дали аминазин…
…Что еды! Элементарного - подушек в «буйном» вечно не хватает. Жуткие драки из-за подушек, воруют их друг у друга. А не дай Бог, у пахана подушку стащить – всё, незачем тебе подушка после этого…
Бывалых у нас достаточно… Особенно в «буйных». Это зона. Только вместо ВОХРа – санитары, аминазин вместо карцера.
Любовь
В «буйных» отделениях мужики и бабы в одной палате лежат. Секс – много его, обычно в туалет за этим идут, но иногда тут же, в палате, при всех. Одной бабёнке курить захотелось. Сосед её по палате рядом с нею дымил. Говорит ему: «Хоть чинарик оставь, а?» – «Отстрочи, милая, - отвечает, - тогда оставлю». И что? Отстрочила ничтоже сумнящеся. И докурила потом - заработала. Минет за окурок да ещё и при всех – дело у нас обычное. Другие бабы, кто покультурней, делают это в клозетах и по двадцатнику за раз берут. Не все, конечно…
Наши бабы, много наших…
…Сходятся у нас иногда. Не семья, но всё равно не один. Была пара – оба «глуховые» (деградированные), жить им было негде, лежали в больнице много лет. А потом их выгнали. На улицу.
Лечение
Я только поступил в «открытое». Так на душе было тошно, не мог уже – поговорить нужно было. Срочно. А смена ночная, иду к сёстрам, прошу: доктора позовите, плохо мне. А мы, по таким пустякам врачей не беспокоим, отвечают. Я не то чтоб разбушевался – прикрикнул. Прибежала врач. Выслушивать меня и не собиралась, наоборот, наорала и говорит: выбирай себе наказание (за то, что крикнул) – или привяжем тебя, или укол. Я выбрал укол. Мамочка родная! Что со мной после укола этого сделалось… Я был, как сомнамбула. Где находишься – не понимаешь. Сознание включается лишь на несколько секунд, а потом пропадает. Пытался до туалета дойти. Всю ночь блуждал (куда только не попадал: и в женское отделение, и в другие корпуса). Потом мои вещи по всей больнице находили. А до туалета я так и не дошёл… И не помню почти ничего.
Труд
Перед выпиской перевели меня в лёгкое оздоровительное отделение. Там ещё старый заведующий был. Так он - то ли метода у него такая, то ли на уборщицах экономил – уборкой корпуса занимались только больные. Вторник и пятницу драили палаты и туалеты, раз в месяц – весь коридор. В столовой посуду мыли, столы протирали. Заведующий ходил за нами, проверял, хорошо моем или нет. Баллы ставил, потом подсчитывал. Каждую пятницу устраивал общие собрания в столовой, оглашал результаты «соцсоревнования». Тому, кто хорошо драил, приз – шоколадка или домой на выходные отпускал… Когда отсидел в дурдоме безвылазно несколько месяцев и так домой хоть на пару дней хочется, сидишь, дрожишь: отпустят или недоусердствовал в отмывке унитаза, баллами не вышел. Слава Богу, пришла новая заведующая, уборщиц наняла…
Конец
Нет, не в «буйном». В гериатрии, в старческом, - там страшнее. Туда умирать свозят. Кто из старичков из ума выживший - тому полегче, а когда всё понимаешь… Долгое время старик у нас в садике сидел почти весь день, если погода разрешала. Древний старик, не ходил совсем. Сидел в старой женской кофте, взгляд у него был такой всепонимающий. И в этом взгляде прощение. Он прощал всем и всё: санитарам – кофту, миру – одиночество и никому нахрен ненужность.
Мечта
Обещали ведь, буду хорошо работать - заплатят сто пятьдесят в следующем месяце. А я добротно работаю, стараюсь…
Если бы набавили полтинничек!
(15/10/2000)
:назад: |
